Мосты округа Мэдисон - Страница 18

Старые тропы восставали против всего, что считается общепринятым — против понятий о приличиях, вбитых в головы людей столетиями культурного существования, против жестких правил поведения цивилизованного человека. Он пытался думать о чем-нибудь другом: о фотографии, например, о дорогах или о крытых мостах — о чем угодно, только чтобы не думать о ней, о том, какая она.

Но все было бесполезно, и снова он вернулся к мыслям об ощущении ее кожи, когда он коснется ее живота своим животом. Вечные вопросы, всегда одни и те же. Проклятые старые тропы, они прорываются наружу, как их не засыпай. Он топтал их ногами, гнал прочь от себя, затем закурил и глубоко вздохнул.

Франческа все время чувствовала на себе его глаза, хотя взгляд его был очень сдержанным. Роберт не позволял себе ничего лишнего, никакой настойчивости. Она не сомневалась, что он сразу понял — в эти рюмки никогда не наливали бренди. И еще Франческа знала, что он, со свойственным ирландцам чувством трагического, не остался безразличным к пустоте этих рюмок. Но возникшее в нем чувство — не жалость. Он не тот человек. Скорее это печаль. Ей подумалось, что в голове у него могли зазвучать строчки:

«Неоткрытая бутылка
И пустые бокалы.
Она протянула руку,
Чтобы найти их.
Где-то к северу
От Срединной реки.
Это было
В Айове.
Мои глаза смотрели на нее,
Глаза, что видели амазонок
Древнего племени хиваро
И Великий Шелковый путь,
Покрытый пылью времени.
Пыль вздымалась за мной
И улетала прочь, в неприкаянные
Пространства азиатского неба».

Снимая печать с бутылки, Франческа взглянула на свои руки и пожалела, что ногти у нее такие короткие и не слишком тщательно ухоженные. Жизнь на ферме не позволяла иметь длинные ногти. Но раньше это не имело для нее значения.

Бренди уже стояло на столе, рюмки тоже. Оставалось сварить кофе. Пока она возилась у плиты, он открыл бутылку и налил в рюмки — именно то количество, какое нужно. Очевидно, Роберту Кинкейду не раз приходилось иметь дело с послеобеденным бренди.

Интересно, в скольких кухнях или хороших ресторанах, или в изящных гостиных с приглушенным светом упражнялся он в этом своем маленьком искусстве? Сколько рук с длинными ногтями, изящно заостренными в его сторону, когда они обхватывали ножку рюмки, он видел? Как много огромных голубых и миндалевидных карих глаз смотрело на него по вечерам в чужих землях, пока корабли в бухтах тихо покачивались на якорях и волны лениво плескались о каменные причалы древних морских портов?

Верхний свет казался слишком ярким для кофе с бренди. Франческа Джонсон, жена фермера Ричарда Джонсона, оставила бы его гореть. Франческа Джонсон, женщина, чьи воспоминания о юности были только что разбужены прогулкой по ночной росе, сочла возможным приглушить его. В ящике буфета лежала свеча, но он мог неправильно ее понять. Поэтому она зажгла лампочку над мойкой и выключила верхний свет. Тоже, конечно, далеко от совершенства, но все-таки терпимо.

Он поднял рюмку и произнес:

— За древние вечера и тихую музыку вдали.

И потянулся к ней, чтобы коснуться ее рюмки.

Почему-то от этих слов у нее перехватило дыхание. Вместо того, чтобы сказать: «За древние вечера и тихую музыку вдали», — она только слегка улыбнулась.

Потом они закурили и принялись за кофе. Оба молчали. Откуда-то с полей послышался крик фазана. На дворе пару раз подал голос Джек, шотландская овчарка. Комары пытались проникнуть сквозь сетку на окне в дом, и единственная бабочка, лишенная способности мыслить и влекомая одним лишь инстинктом, билась снаружи, не в силах покинуть место, где ей виделся свет.

Было все так же жарко, в воздухе не чувствовалось дуновения ветерка, да вдобавок еще усилилась влажность. Роберт Кинкейд снова начал потеть и расстегнул две верхние пуговицы на рубашке. Он смотрел в окно и вроде бы не обращал внимания на Франческу, но она знала, что находится в его поле зрения и Роберт наблюдает за ней. Со своего места она видела в треугольнике его расстегнутой рубашки, как на влажной коже собираются мельчайшие капельки пота.

Франческе было хорошо, в ней поднялись какие-то давнишние чувства, в душе ее звучали стихи, играла музыка. «Но, — подумала она, — ему уже пора уходить». Часы над холодильником показывали без восьми минут десять. Из приемника донесся голос Фарона Янга. Он пел песенку — шлягер пятилетней давности — под названием «Обитель святой Сесилии». «Римская мученица, — вспомнила Франческа, — жила в третьем веке нашей эры, слепая. Покровительница музыки».

Его рюмка была пуста. Франческа в тот момент, когда Роберт отвернулся от окна и посмотрел на нее, взяла бутылку бренди за горлышко и поднесла ее к пустой рюмке. Но он покачал головой.

— Меня ждет на рассвете Розовый мост. Пора двигаться.

Она почувствовала облегчение, — но сердце ее упало. В глубине души Франческа знала, что надеялась на другое окончание этого удивительного вечера. В голове ее поднялась сплошная сумятица мыслей и чувств. «Да, идите. Выпейте еще бренди. Останьтесь. Уходите». А вот Фарон Янг плевал на ее чувства. И мотыльку около лампочки тоже не было никакого дела до ее, Франчески, переживаний. А что думал на этот счет Роберт Кинкейд, она не знала.

Он поднялся, закинул один рюкзак за левое плечо, другой водрузил на крышку холодильника. Франческа тоже встала. Он протянул руку, и она пожала ее.

— Спасибо за вечер, за ужин, за прогулку. Все было замечательно. Вы очень хороший человек, Франческа. Держите бренди поближе к дверцам буфета, а то оно скоро выдохнется.